Борис Кушнер Крупп и Маныч.

   В станице Пролетарской на базарной площади находятся аптека и кооперативные лавки. Мучной лабаз, мясная лавка, колониальная и нечто вроде станичного универсального магазина, так сказать, степной Мюр и Мерилиз. Здесь впервые, подчеркивая близость пустыни и востока, появляется верблюд, запряженный в горбатую арбу. Прежде я видел верблюдов только праздно скучающими в зоологическом парке и был почти удивлен встретить это животное на базаре, на улице мирно трудящимся среди лошадей и волов.

   Как только очутились мы за пределами станицы, Сальская степь сразу раскинулась во всю ширь, разведя горизонтов круг радиусом не менее чем на двадцать километров. Степной простор за Салом ни в чем не уступит простору самого Каспийского моря. Солнце жжет ровным медным огнем и выжгло степь почти до тла и во всяком случае до голой земли. Травы на ней уже нет. Как клочья шерсти на опаршивевшем животном, чуть-чуть торчат из почвы низкорослые серо-пыльные кустики полыни. Вдоль дороги растут колючки. Они представляют собою пучки острых гвоздей растительного происхождения. Верблюды эти гвозди едят. Непонятно и нельзя поверить, не увидевши собственными глазами. Губы у верблюда мягкие.

   Вдали на юге виднеется стальная поверхность грязевого озера. Его берега и дно покрыты целебной минеральной грязью. Говорят, в праздничные дни к озеру стекается большое количество окрестных жителей, ищущих врачевания и исцеления. Где-то около Пролетарской организована грязелечебница. Нам пересек дорогу неуклюжий деревянный четырехугольный ящик на колесах, везший грязь с озера в лечебницу.

   Где грязевое озеро, там протянулась система степных озер Маныч. Собственно Маныч -- это бывшая река. Бывший Маныч тек когда-то по южной границе Сальского округа с востока на запад, впадая в Дон. Геологическая жизнь Сальской степи состоит в высыхании, которое свойственно всем степям между Азовским, Черным и Каспийским морями. Сальский округ -- переход к прикаспийской пустыне. Почва здесь полусолончаковая и почти безводная. С юга Маныч, с севера Сал, а между ними ничего. Но и сам Маныч доживает уже последние стадии своей геологической дряхлости. По существу это уже мертвая река. Она не течет и не впадает. Представляет собою не сплошной поток, а длинную цепь самостоятельных озер. Во влажные времена года, когда выпадает наибольшее количество атмосферных осадков, озера системы Маныч соединены между собою неширокой цепочкой воды. Летом цепочка прерывается, русла пересыхают, и каждое озеро живет в степи изолированно. Самое большое из них носит имя всей системы и известно, как озеро Маныч. Бывшая река Маныч отмерла на три четверти своей былой длины. Только к западу от впадения в нее реки Егорлык она снова оживает и превращается в приток Дона. Здесь кончается полусолончаковая степь.

   Оттого, что Маныч умирает, степь вокруг него становится постепенно совершенно безводной. Летом вся она превращается от зноя в негостеприимное серое, пыльное пространство. От станицы Пролетарской на восток степь лежит сплошной целиной. Нигде не встретишь обработанного участка. Ни желтого конного войска подсолнухов, ни широколиственной пехоты кукурузы. Сальская степь живет скотоводством. Тут в недавние времена ходили еще сплошные косяки донских коней и многотысячные отары овец.

   При всей ее сухости, солоноватости и выжженности Сальскую степь все же нельзя назвать пустыней. Есть у нее свое население. Кто-то в ней живет. Скрытно, потаенно, невидимо. Об этой степной населенности свидетельствуют коршуны и ястребы, реющие над серой пыльностью полыни, что-то высматривающие с высоты и падающие камнем вниз, чтобы тотчас вновь взлететь высоко в небо. Как будто с неба кто-то играет в степи черными птицеобразными мячами. Бросает их вниз и они, ударяясь о землю, вновь отскакивают вверх.

   Недалеко от дороги, по которой проезжает наша линейка, сидит в степи на земле порядочная стайка чаек. Они похожи на морских своих сестер, только несколько острей и элегантней. Наша близость их не смущает, и они деловито продолжают какое-то свое собственное дело, ради которого уселись здесь. Ходят взад и вперед, клюются и покрикивают, поворачивая черные головки из стороны в сторону. Когда мы отъехали на значительное расстояние, они догнали нас и некоторые из них ловко и красиво кружились над нами, как кружатся над пароходом морские чайки. Взлетали то вперед и вниз, то назад и вверх.

   Воду в степи заводят заново.

   Примерно посредине пути, который надлежало нам проехать от станицы Пролетарской до концессии Круппа, стоят в степи у поворота дороги три колодца. Обширные водоемы с цилиндрическими стенками, сложенными из аккуратно тесанных песчаниковых плит. Чтобы вода меньше испарялась от зноя, отверстия колодцев закрыты деревянной крышкой или наглухо заделаны бетонным перекрытием. В центре деревянных и бетонных перекрытий прорезаны небольшие квадратные отверстия, достаточные для опускания ведер в колодезь. Если лечь плашмя, животом на крышку, и просунуть голову в колодезное отверстие, то можно хорошо рассмотреть полуосвещенную прохладную внутренность. Размерами и круглой каменной стеной эти колодцы напоминают средневековые подземные казематы. Они неглубоки, и на дне их собирается, скудно сочась из почвы, мутная солоноватая вода. У колодцев стоят и лежат волы и верблюды. Напоенные, они медлительно, мечтательно, но равнодушно нюхают степь и глядятся в степное небо. Волов здесь держат украинской породы. Они серого цвета, под беличий мех, и широко расставленные прямые гигантские рога их величиной почти равняются казацкой пике.

   Крупповская концессия лежит в самом сердце девственных земель. Ее усадьба вся выстроена заново, так как раньше здесь не было ничего, кроме убогих и редких строений степных овцеводов.

   Первое, что бросается в глаза в концессионной усадьбе -- это совершенно ненужная сжатость и экономия места. В беспредельной степи пространство -- основное богатство. Казацкие станицы раскинулись улицами, из которых самая узкая шириной превышает Красную площадь. А крупповская степная усадьба построена в размерах, пригодных разве только для германского малоземелья.

   Среднюю часть первого двора занимают уборочные машины. Все, конечно, марки Круппа. Вид они имеют неважный и запущенный. Не похоже на немецкий порядок.

   На втором дворе стоят силовые машины -- трактора, паровые плуги, локомобили и прочие. Машинный парк подобран очень пестро. Нет двух машин одинаковых -- все разные, как будто их сюда не для работы доставили, а на выставку или на выкидку. Внешний же вид у них совсем не выставочный. Состояние машин плачевное. Все они без изъятия потеряли свою первоначальную окраску. На железных боках кое-где долупливаются еще последние струпья старой краски. Радиаторы проржавлены, капоты над моторами задраны. У иных боковые щитки оторваны напрочь. Печальную эту картину дополняет и подчеркивает остов вольфовского локомобиля с вытащенными внутренностями, разбросанными вокруг него и от долгого лежания проросшими чахлой травкой.

   Неправильно организованное и неряшливое машинное хозяйство концессии не только не соответствует обычным представлениям о западно-европейской технической культуре, об аккуратности и машинолюбия немцев, оно, я думаю, беспримерно даже в пределах нашей грязной и немашинной страны.

   По обе стороны двора, на котором стоят силовые машины, расположены ремонтные мастерские. С одной стороны, для металлообработки, с другой -- деревообделочные. Движущую силу дает небольшая нефтяная станция. Она же снабжает усадьбу электрическим светом.

   Ремонтные мастерские представляют из себя резкий контраст с машинным парком, для обслуживания которого они предназначены. Небольшие корпуса, светло и удобно построенные, с правильно рассчитанным пространством, безукоризненно чисты. Оборудование их подобрано вполне рационально для степной ремонтной базы. Машины-орудия все почти новых типов, до нортоновского токарного станка включительно. Мастерские соответствуют производственной репутации Круппа. Кроме них, повидимому, на всей концессии не соответствует этой репутации ничего.

   Складочные помещения для зерна, для других результатов урожая и для всяких хозяйственных надобностей обширны, но недостаточно продуманы и построены с чрезмерными затратами.

   Особняком от служебных и хозяйственных строений усадьбы и в большом отдалении от дома с терассой, в котором живет администрация, расположены дома для рабочих. Они построены широкой улицей, наподобие станичных. Дома все каменные, хорошей стройки, выбелены по южному ослепительным мелом, аккуратные и несколько строгие. Весь поселок содержится с подчеркнутой опрятностью. Дома, в которых живут рабочие, разделяются на две категории -- дома с квартирами и отдельными комнатами для постоянных и семейных рабочих и общие казармы для рабочих сезонных и временных. Постоянные квартирки малы размерами, но чисты, светлы и хорошо оборудованы. В Москве такая квартирка была бы предметом зависти для целой улицы. Непригодны для степных условий лишь мансардные комнаты, настроенные здесь по западному обычаю. Под черепичной крышей в июльский полдень какая температура должна развиваться? Короткая ночная прохлада не успевает, вероятно, охладить раскаленную черепицу.

   Помещения общих казарм тоже светлы и хорошо построены, но внутренность их имеет угнетающий вид, свойственный всем помещениям, в которых люди живут и спят вповалку.

   Рабочий поселок, кроме жилых домов, оборудован, разумеется, соответствующими общественно-культурными помещениями для рабочкома, клуба и пр. В помещении клуба имеется зал со сценой. Такого оборудования Сальская степь удостоилась впервые от своего сотворения. Впрочем, вся концессия полна небывалых со степной точки зрения вещей. На стенах клубного зала висят портреты вождей. Наши спутники немцы приняли портрет Клары Цеткин за портрет Ленина, а изображение Луначарского за Дзержинского. Кто повинен в этом недоразумении -- качество ли портретов или странная неосведомленность немцев, живущих и работающих на территории СССР?

   За рабочим поселком на самом краю усадьбы разбит обширный плодовой питомник. Здесь на степной почве в суровых условиях степного климата взращиваются всякого рода плодовые растения. Яблони представлены большими количествами сортов, есть груши, сливы, абрикосовые деревья, персики и виноградные лозы. Если хоть сотая часть всех этих плодоносящих разновидностей привьется здесь, освоится с условиями зноя, сухости и полусолончака и станет произрастать на почве Сальской степи, то степь преобразится вся и станет совершенно неузнаваемой. Перемена, которая может быть совершена в степи деревьями, равнозначуща перемене геологического характера.

   После обеда поехали смотреть поля. Почтенный немецкий автомобиль, который нам подали, много послужил у себя на родине. Здесь на чужбине его содержали неряшливо. Русский шофер относился к нему с явным пренебрежением. Повидимому это была его профессиональная манера. Едва только мы выехали в степь, он остановил машину и полез под кузов, что-то чинить и подтягивать.

   Концессия за пять лет своего существования разработала всего лишь пять тысяч десятин степной целины. Полеводство удавалось здесь плохо, и над ним не хотели или не умели думать. Следовали обычной степной традиции. На распаханных участках девственной земли в первый год сеяли лен, а дальше гнали пшеницу. Степь со своей стороны не видела никаких оснований ломать ради концессии свои старые привычки и навыки. Ласковая, плодородная и многообещающая с весны, к средине лета она начинала дышать зноем и жаром от прикаспийской пустыни. Обвевалась горячими ветрами и выжигала на лице своем всякую растительность, кроме колючек и полыни. В этом году с прикаспийской пустыни целый месяц веяло огнем и засухой. Урожай получился плачевный.

   Интересна и величественна машинная вспашка девственной целины. Шестнадцатилемешный плуг яростно взрывает и переворачивает тяжкие пласты. Обрабатывается сразу участок шириною в полкилометра. На одном его берегу стоит локомобиль, отапливаемый нефтью, на берегу противоположном другой такой же. Между высоких колес на широком брюхе локомобильном, горячем от топки и жирном от масла, приспособлен большой вращающийся барабан-катушка. Похож он на какое-то плоское преувеличенное железное вымя. На барабан наматывается полкилометра стального троса. Тросы обоих локомобилей, стоящих на противоположных берегах участка, прикреплены с разных сторон к одному качающемуся плугу. И каждый локомобиль своим тросом тянет по очереди плуг к себе. Плуг опускает восемь лемехов вниз, вонзает их в землю, а восемь других задирает хвостом кверху под углом в 45 градусов. Когда плуг вплотную подойдет к локомобилю, рабочий поворотом рукоятки высвобождает из почвы лемехи, и они, отряхивая приставшую землю, подымаются вверх. Одновременно те, что были раньше задраны хвостом, опускаются вниз и принимают рабочее положение. И плуг идет, взрывая целину, обратно к другому берегу и к другому локомобилю. Скорость плужного движения довольно значительна. Километров, примерно, пятнадцать в час. Я уселся на плуг и проделал на нем полукилометровый рейс. Мне никогда еще не приходилось совершать более причудливой поездки.

   От участков, на которых работает паровой плуг, мы повернули дальше в степь и ушли еще на несколько километров в ее глубину, туда где нет и признаков полевой культуры. Где до самой черты горизонта лежит степь-девственница, степь-пастбище.

   Из-за небольшой неровности почвы показался конек камышевой крыши. По длине конька надо было полагать, что перед нами возникает сейчас какое-то культурное сооружение, не свойственное первоначальной дикости и необорудованности этой страны. Въехав на бугор, мы увидели в ложбине вытянувшуюся длинной гусеницей и не совсем еще оконченную постройкой усовершенствованную овчарню. Невысокие стены были прочной каменной кладки. Их покрывала высокая, крутобокая, камышевая крыша. Крыша была вдвое выше стен и в ней были прорезаны световые отверстия -- окна. Внутри овчарни было столько света, сколько бывает в производственных мастерских, построенных по последнему слову техники и по нормам охраны труда. Немного в стороне от заканчивающейся постройкой овчарни закладывали еще два таких же овечьих дворца.

   Строительная программа текущего года предусматривает оборудование к зиме жилплощади на три тысячи овец. В незапамятные времена вышла из моря на дневную поверхность земли прожигаемая солнцем и продуваемая восточными ветрами Сальская степь. С незапамятных времен бродят по ней овцы, щипля весной траву, а летом -- полынь и чернобыльник. И никогда еще не гостили степные овцы в таких роскошных зимних дворцах. Но, правду сказать, и овец таких никогда в степи еще не было, какие появились теперь.

   Дворцы-овчарни строят у овечьего водопоя. Из артезианского колодца вода течет по желобам и наполняет систему колод. Из них может пить воду сразу целое овечье стадо.

   У колодца стоит старый овцевод Пишванов, держа под уздцы небольшую донскую кобылку. Кобыла оседлана казацким седлом. Седло состоит из двух кожаных подушек, вернее из одной подушки, перетянутой посредине ремнем, проходящим по подпруге под лошадиный живот. Между двух половин подушки нужно сидеть, согнувши ноги в коленях и упираясь в коротко подтянутые стремена. Таково казацкое седло и знаменитая казацкая посадка. Она вредна для передних ног коня. Несомненно, что особые свойства казачьего зада в большей степени содействовали созданию громкой славы донского наездничества, чем это примитивное седло. Но овцевод Пишванов с этим, конечно, никогда бы не согласился. Если он и не родился в казацком седле, то это произошло по независящим от него обстоятельствам. Во всяком случае седло было первым предметом, на который он вскарабкался. И в нем не без успеха он прожил всю свою жизнь. Немудрено, что ни один кавалерист не может так сидеть в своем культурном седле, как Пишванов сидит в своем первобытном.

   До революции Пишванов был богатым человеком и имя его было хорошо известно в Сальском округе. Ему принадлежали отары в десятки тысяч овец, табуны донских лошадей и необозримые, необмеренные степные пространства. Когда над Манычем и Салом прошли революция и гражданская война, Пишванову стало тесно и неуютно в степи. Он скрылся в безвестном направлении. Говорят, ушел в прикаспийские камышевые заросли, в которых могут прятаться и прятались целые армии, в которых, по слухам, и сейчас укрываются от бдительности советских законов старые овцеводы со своими стадами в десятки тысяч голов. Пишванов потерял своих овец. Когда утихла гроза гражданской войны, он вернулся на старые места и стал здесь в качестве служащего немецкой концессии пасти овец чужих.

   Крупповские администраторы с восторгом рассказывают о его опытности и познаниях в деле; о том, как знает он степь и как любит овец. Они утверждают, что не бывает таких случаев, чтобы Пишванов терялся и не находил бы нужного выхода. Если жара слишком беспокоит овцу, если степь слишком выгорела, если корм и питье потеряли нужные свойства, Пишванов знает что делать. Он знает, когда и куда отвести овечью отару, как ободрить ее и не дать ей поддаться тяжкому овечьему унынью.

   Линейка плавно катилась вдоль балки, приближаясь к зимней овечьей стоянке. Между нами шел спор о том, какого рода полевое хозяйство следует концессии предпочесть, какие полевые культуры пригодны и какие непригодны в условиях Сальского округа. Подъезжая к колодцу, сопровождавший нас агроном оборвал наш спор.

   -- Все эти научные доводы мало имеют значения в степной обстановке. Послушайте, что скажет этот человек, -- он указал на Пишванова, -- который родился в здешней степи, вероятно, умрет в ней и знает ее так, как никогда не будут ее знать никакие агрономы.

   Перейдя с немецкого языка на русский, он обратился к Пишванову.

   -- Скажите, пожалуйста, что стали бы вы делать, как повели бы хозяйство, если бы вам отдали в полное распоряжение и в полную собственность всю концессию, со всеми ее землями?

   Обветренное лицо старого степного хищника, ныне мирного пастыря немецких овец, озарилось лукавой улыбкой. Он ни на мгновение не задумался, как будто бы ждал этого вопроса и успел давно обдумать его, стоя у колодца и дожидаясь своих овец.

   -- Я бы бросил все эти глупости, -- сказал он, указывая рукой в том направлении, где находились пять тысяч гектаров, обработанных Круппом.

   -- Я бы продал все машины и весь инвентарь и купил бы на вырученные деньги овец. Через несколько лет я бы был богаче самого Круппа.

   Он подмигнул, помолчал с минуту и прибавил серьезно, почти торжественно.

   -- В степи овцы -- это богатство, все остальное -- ничего. До войны мы содержали большие табуны лошадей. Невыгодное было дело, и нас принуждали к нему. Степные участки отводили только тем, кто водил лошадей. Но овцы покрывали всякий убыток. Они оправдывали все -- и себя и лошадей. Они смогут оправдать даже крупповскую концессию. Кроме овец в степи ничего не приносит дохода.

   Крупповская компания полностью усвоила эту примитивную пишвановскую мудрость, основанную, конечно, на глубоком знании степи и степных обстоятельств. После нескольких лет неудачной борьбы с суровой и непреклонной природой, концессионный план в корне перестроен. В основу его вместо полевых культур положено овцеводство. В настоящее время эта часть концессионного хозяйства находится еще только в зародыше. Строят еще только первые зимние овчарни. Стадо состоит пока что только из трех тысяч маток. Численность его должна быть доведена до 35 -- 50 тысяч голов. Овцы саксонской мериносовой породы подобраны одна к другой -- по росту, по шерсти, по всем статьям. Неопытному человеку одной овцы не отличить от другой.

   Пока мы стоим у колодца и ждем приближения стада, Пишванов с восторгом и энтузиазмом рассказывает об этих саксонских овцах. Об их необыкновенном уме (каким специалистом нужно быть в своем деле, чтобы восхищаться овечьим умом?), об их выносливости и, главное, о необычайной их живости и энергии.

   Наши овцы, по его словам, вялые и ленивые. За ними нужен постоянный уход. Сама за себя наша овца никогда не постоит. Саксонские овцы -- совсем другое дело. Они энергичны до того, что и не знаешь, как их унять. Наших овец можно хоть десять тысяч сразу пригнать сюда на водопой. Все они спокойно одна за другой напьются. Какие сразу к колодцам не попадут, те будут стоять и ждать, пока напьются подошедшие раньше и освободят место. С немецкими овцами беда -- они не хотят ждать. Дерутся друг с другом за место у воды. Когда у колод набьются плотной стенкой так, что ни одна уже больше не протиснется, тогда задние вскакивают на передних и бегут у них по спинам. Того и жди, что изувечат друг друга. Водить саксонских овец на водопой нелегкая работа. Приходится разбивать стадо на несколько небольших групп и каждую в отдельности пригонять сюда. Но и это не так-то просто сделать. Как только овцы поймут, что их гонят к колодцу, то уж стадо не разобьешь никакими силами. Овцы издали пускаются вскачь, лавиной и несутся так до самого колодца, не обращая внимания ни на что. Их нужно разбить и развести в разные стороны далеко в степи, пока они не чуют воды и не догадываются, что пришло время итти на водопой.

   -- Вот посмотрите, -- указал Пишванов рукой далеко в степь.

   Там километров за пять от нас овечья отара расплывалась, растекалась по степной поверхности, вытягиваясь в разные стороны, огромной амебой. Тело серой амебы разорвалось на три части. Две пошли куда-то далеко в глубь степи, и только одна треть стала двигаться по направлению к нам. Когда овцы были еще на расстоянии почти целого километра, они почуяли воду и увидели колодец. Волна пробежала по серой овечьей массе. Отара всколыхнулась и, как бы подтверждая рассказ Пишванова, пустилась к колодцу вскачь. Животные неслись с такой стремительностью, что всем нам с нашей машиной и даже Пишванову с его лошадью пришлось поспешно отретироваться в сторонку. Пишванов был прав: саксонские овцы нервны, энергичны и в самом деле вскакивали на спины плотно стоящих передних рядов и пробовали через их головы добраться до воды в колодце.

   На обратном пути в усадьбу агроном сказал шоферу ехать не прямой дорогой, а окольной, пролегающей у балки, край которой поднялся, как неподвижная застывшая волна. Этот путь вел мимо белой мазанки, одиноко стоящей в открытой степи. В ней живет Пишванов. На пороге мазанки сидела его дочь -- бойкая, сероглазая Маруся. Агроном остановил машину и пошел к Марусе просить напиться. Его внезапная жажда была неубедительна. Лишь за четверть часа у артезианского колодца он напился, как верблюд. Маруся как будто знала это и медлила исполнить просьбу. Но в степи нельзя никому отказать в утолении жажды. Пришлось Марусе медленно подняться с места и вынести большую кружку воды. Агроном едва пригубил воду и тут же выплеснул ее на траву. Потом стоял перед девушкой и что-то говорил ей вполголоса. Он еще плохо владел русским языком и совсем не понимал степного темперамента казачки. Ему было трудно вдвойне. Однако, он держался храбро и добился того, что Маруся проводила его лукавой улыбкой, напоминавшей улыбку отца, когда тот говорил о саксонских овцах.

   В предвечерний час мы ушли с товарищем вдвоем из усадьбы погулять пешком в степи. В двухстах шагах от въезда в усадьбу был перекресток. Прямо шла дорога в Пролетарскую, на север -- к мазанке Пишванова, на северо-запад -- к полевым участкам, где работали паровые плуги. У перекрестка трех дорог стоял каменный степной колодец. У колодца останавливались отдохнуть и напиться волы и верблюды, направляющиеся из степи в усадьбу и из усадьбы в степь. В Сальской степи вода достаточно дорога, ее не проливают на землю. Вокруг степного колодца, где десятки больших неуклюжих животных толпились в очереди за водой, было почти сухо. Волы, напившись, ложились отдохнуть на землю, напоминая издали неподвижной массой своих тел, резко выделяющихся в придорожной пыли, скульптурных животных древнего востока.

   От колодца мы прошли напрямик по степи без дороги по направлению к стоящей вдалеке скирде соломы. В степи гулять не приходится, слишком она для этого велика. Прошлогодняя скирда была полуразвалена, полурастаскана на топливо. На нее без труда можно было взобраться. Мы взлезли на вершину и оттуда, как с высокого кургана, раскинулся перед нами вид на степь на 20 километров в каждую сторону.

   Как пробковый квадратный поплавок, раскрашенный белыми и зелеными мазками, плавает на поверхности воды, так на широком пространстве степи плавала усадьба концессии. Вдалеке на севере белела точкой пишвановская мазанка. На западе очень далеко едва заметными бугорками намечались две-три скирды, на прошлогоднем пшеничном поле концессии. Вот и вся меблировка степи на всем видимом пространстве почти в сто квадратных километров.

   По всем направлениям степь гладка, слегка лишь волниста и совершенно беспредметна. От края горизонта к противоположному краю итти нужно было бы целый день. Да и на хорошем донском скакуне не так уж скоро доскачешь. Степь вся равномерно окрашена в дымчато-пыльный серый цвет. Полынь, колючки, чернобыльник растут в ней и покрывают ее плотной лишь кое-где прорванной попоной. На этой серой однотонности хорошо заметен каждый предмет. На расстоянии десяти километров человек человека свободно увидит. А если кто идет или едет, то его можно рассмотреть простым глазом и на значительно большем расстоянии. В степи, если уж ты приметил кого, то можешь уверенно и спокойно следить за ним и за всеми его движениями. Спрятаться ему от тебя нельзя и деться некуда. На землю ляжет плашмя, прижмется к ней, так и тут не надолго скроется от взгляда и от наблюдения.

   Если погоня заметит тебя в степи, горе тебе. От нее нипочем никогда не уйти. Она тебя не выпустит из вида и рано или поздно настигнет. Разве только самой надоест и отстанет. В степи человеку нечем укрыться и заслониться. Здесь нет предметов, которые так ласково окружают нас во всех иных местах на земле и дают так много возможностей и комбинаций. Голая степь с головой выдает человека. Страшно быть преследуемым в степи. Здесь земля скрывает в невидных норках только крыс да сусликов, да иную тварь, а беглеца-человека не скроет. Только за ночь одну, как за ширму, может он укрыться и спрятаться. Если погоня до ночной темноты не возьмет свое, беглец может забежать за сумрак, как за надежное прикрытие. Ночью нигде не бывает спокойней и верней, чем в степи. Когда месяца нет на небе, то темнота глубока до пределов. Ночную Сальскую степь никто не осветит.

   С вершины скирды уже ничего нельзя было видеть, совсем стемнело. От сумерек степная жара быстро спадала, и полынь начала горько пахнуть. Страшная, беззащитная, с головой выдающая степная открытость мглела, туманилась и заворачивалась в ночь.

   Когда мы приближались к концессионной усадьбе, зазвонил колокол к ужину.

   К колодцу на перекрестке трех дорог вышел агроном поглядеть на большую звезду, которая по его расчету стояла как раз в зените над пишвановской мазанкой.

  

   Источник текста: Кушнер Б. Крупп и Маныч. [Очерк] // Новый Леф. 1927. N 11-12. С.3-12.